Автор неизвестен - Журнал День и ночь

1.
Пространство возьмём небольшое,
Пейзаж: остановка и снег.
Стоит человек в капюшоне,
Троллейбуса ждёт человек.

С ним жизнь поступила жестоко,
И можно в уныние впасть:
Он — часть пассажиропотока,
При этом не лучшая часть.

2.
И хочется ехать, и надо,
И значит, уйти не резон,
Но некуда спрятаться взгляду:
Куда ни взгляни — горизонт.

Он скачет по кругу, как пони.
Маршрут: ожидание — путь,
И всё, что положено, помни,
И всё остальное забудь.

3.
Займись хоть борьбой джиу-джитсу,
Кури хоть «Казбек», хоть «L&M»,
А чем это всё завершится —
Возможно, что вовсе ничем.

Но тянутся наши дороги,
И ангел не спит за плечом.
Мы тоже по-своему боги,
А в чём — да без разницы, в чём.

4.
Ты знаешь, в делах и скитаньях,
меняя в окне города,
Я понял великую тайну:
я понял, что всё — ерунда.

Звони, если помнишь мой номер.
Звони, чтоб услышать о том,
Что всё незначительно, кроме…
А, впрочем, об этом потом.

говорила
мне пора
мне пора
собиралась
не дождавшись утра
оставляла непогашенным свет
в коридоре
и вослед
и вослед

стали третьим друг для друга плечом
рассуждали ни о чём ни о чём
наизусть запоминали слова
в коих смысла набиралось едва

были счастливы ловили такси
от удельной колесили к лиси
пахло
свежестью
сиренью
весной
приблизительно в районе лесной
выезжали на пленэр иногда
успокаивали лес и вода
возвращались в темп столичный с трудом
сколько улиц в петербурге
дурдом

у знакомого что редко звонит
неожиданно нашёлся зенит
и застыли эти два чудака
с фотографии смотря в облака

И вот, в книге жизни, в такой-то главе,
Едва собираешься быть нерадивым,
Не совесть, не Бог, а другой человек
Становится нравственным императивом.

И он, без почёта к замкам и дверям
Являясь во сне, улыбаясь на фото,
Так честен с тобой, неподделен и прям,
Что видишь в себе бутафорское что-то.

Живёшь, как жилось, будто всё проглядел,
Бровей не подняв и не дрогнув рукою,
Но чувствуешь мелочность мыслей и дел,
И что-то ещё. Совершенно другое.

Это что-то и вправду из той поры,
Время вспятит, того и гляди, —
Я съезжаю на санках с высокой горы,
И ещё ничего позади.

И метель в лицо мне, и, сквозь прищур,
Сам себя вижу в старом пальто:
Я ищу тех, кто спрятался, я ищу,
А ещё не потерян никто.

И учитель в школе, суров и зол,
Смотрит очень нехорошо:
На дом задали жизнь, а ты, вот позор,
Неготовым к уроку пришёл.

По улицам, которых не узнал,
Ступаешь, воротник приподнимая, –
В снегу Екатерининский канал;
Метель во все концы в разгаре мая.

И хочется домой, домой, домой,
Но ходишь, удивлённо лицезрея
Такие пробки, что ни Боже мой:
Пешком быстрее.

День выдался на редкость непогож,
Синоптиков не выполнив приказ, но
В такие дни острей осознаёшь,
Как жизнь грустна, бессмысленна, прекрасна.

А можно, позабыв о ерунде,
Сощурившись от снега и от ветра,
Шепнуть сакраментальное «Ты где?», –
И ждать ответа.

В этот медленный, медленный день,
Заносящий листвою пути,
Будет холодно, что ни надень,
И невесело, как ни шути.

Есть причины для боли в виске,
И, когда всё на свете вверх дном,
На каком бы сказать языке
Что не выскажешь ни на одном?

Только то и умею, могу;
Только тем я, наверно, и жив,
Что ловлю каждый миг на бегу
И жалею о нём, упустив.

Нам бы времени чуть одолжить -
Мы бы в счёт этих дней и ночей
Стали по-настоящему жить:
До подробностей, до мелочей.

Мы бы в счёт этих месяцев-лет
Обустроили собственный рай.
Вот и жалко, что времени нет,
Даже если его — через край.

Сидеть в троллейбусе голубом,
Без всяких «быстрее, ну!»,
И слушать плеер, прижавшись лбом
К троллейбусному окну,

А там — пейзажи, что хоть в альбом,
Но кисти не обмакну.
Плывёт, как рыба, в окне собор.
Я призрак — я глух и нем.

А кем и быть-то, как не собой,
И как не с тобой, так с кем?
Но транспорт едет мой голубой,
Невольник маршрутных схем.

И в этом, собственно, вся беда:
Он едет, включив огни,
Пока протянуты провода,
А дальше уже ни-ни.

И лишь кондукторша скажет: «Мда.
Конечная, извини».
У всех — дорога. Никто не свят.
И не предсказать маршрут.

Иные едут куда хотят;
Другие — куда везут.
Пойдём, родная,
кормить
утят.
Я знаю чудесный пруд.

в метеолотерее, в один из дней,
выпадет белым жребием снег на землю, и снег над ней
будет последнее, что я увижу перед.
что мне сказать в конце, помимо спасибо за
несбывшееся слово, преданные глаза,
спасибо за настоящее, что будущему не верит.

поймёшь, говоря голове и снегу: кружись,
что нет лишних черт, ни одной, в иероглифе «жизнь»,
проводишь до остановки время, смешон и жалок, —
и мир покачнётся, уже не беря в расчёт
детали, мысли, проблемы, что там ещё,
вопросы морали, решаемые без шпаргалок.

но небо не рушится, осень стоит, где была,
и если ты спросишь, как у меня дела,
рассказывать долго, а если вкратце:
как будто не зная, что роль их слаба, слаба,
как заведённый, я складываю слова,
когда вычитанию самый сезон начаться.

я бы мог и взахлёб, навзрыд, мне нашлось бы, о чём навзрыд,
чтобы строчка дала эффект пресловутого кома в горле,
потому что и впрямь — болит, ведь у всех что-нибудь болит,
но, сдержавшись в который раз, я зачем-то пишу другое.

нет бы выглянуть из-за штор, да и, выглянув из-за штор,
заявить, что неважно — как, что могу хоть глагол с глаголом;
ведь и вправду неважно — как, но гораздо важнее — что
эй, трубите на все лады, что король оказался голым.

мир печален, но он красив, улыбнись, он же так красив,
ничего не хочу писать, я тобой хочу любоваться,
потому что люблю тебя, разрешения не спросив;
потому что уходят дни, и за двадцать уже, за двадцать.

я в словесной тону воде, но когда не тону в воде —
я стою. подо мной земля. неизбежное небо — выше.
так стоят поезда порой на пустых полустанках, где
никогда б не вошёл никто
и никто не вышел.